1.
Отец Татьяны, Михаил Дмитриевич Звягин, был крупным руководителем, занимал ответственную должность, был уверенным в себе, солидным и строгим. Он был тираном семьи и домашние боялись ему возражать. С дочерью у Михаила Дмитриевича сначала были хорошие отношения, но они резко испортились и стали сложными тогда, когда Тане исполнилось 15-ть лет. Отец был против того, чтобы Таня после восьмого класса шла в музыкальное училище, и хотел, чтобы та закончила десятилетку, а потом поступила бы в МГИМО или МГУ, а она вдруг взбрыкнула, впервые в жизни его не послушалась и поступила в училище Гнесиных по классу «вокал». Ещё годик назад она бы не осмелилась перечить важному папе, но был 1991-й год, и окружающий мир стал сходить с ума. Папу стало возможно, что называется, «задвинуть», и она это сделала. Ну и скандал же был в «благородном семействе!» Отец долго не мог простить Тане этого поступка, в квартире было невозможно находиться из-за накалившейся обстановки, и тогда девушке пришлось даже сбежать от него сначала к бабушке по матери, которую она звала бабушкой Катей, лишь бы только не жить с неуравновешенным папой а потом Танечка сняла квартиру, потому что у неё появились деньги. Ещё учась, Татьяна стала выступать, аккомпанируя себе на синтезаторе, в разных местах – школах, казино, на праздниках, корпоративных вечеринках и даже на улице как бродячий трубадур. Она пела популярные, полюбившиеся народу, песни, а голос у неё был хороший – очень сильный и приятный по тембру. Таня была миниатюрной, тоненькой, длинноногой и напоминала резвого жеребёнка. Ей нравилось жить на свободе. У неё появился друг, байкер, тогда она тоже купила себе мотоцикл и рассекала на нём по городу. Были весёлые вечеринки, поездки на мотоциклах на юг, в Ригу или Питер. Эти годы её юности и ранней молодости были весьма романтичными.
Но вокруг творилось такое!.. Москва, Подмосковье и, может быть, другие российские местности (этого Танюша не знала, но подозревала, что дела обстоят именно так), сошли с ума от свободы и вседозволенности. «Молодёжь совершенно распоясалась!» - сетовали пожилые люди. Действительно, парни, у которых «ещё молоко на губах не обсохло», стали хамить на улицах, в транспорте и общественных местах старшим, а также, девушкам, женщинам и тем, кто их слабее, курить им в лицо, не уважать, ни во что их не ставить, презирая людей за бессилие, возраст или неказистый внешний вид. Почуяв долгожданную свободу, люди занимались сексом прямо на людях – на улице, на скамейках в парке, под кустами в скверах, на задних креслах в кинотеатрах, в общественном транспорте… Кроме того, сидели на наркотиках, помирали от передозировок героина, заживо гнили от «крокодила», а что главное и повсеместное – так это – алкоголь. Люди ходили в постоянном подпитии. Так же и садились за руль, хватались за оружие (охотничьи ружья, кинжалы…), по пьяни увечили друг друга, выбрасывали из окон...
Особенно люди 90-х полюбили пить пиво! Пиво в банках продавалось повсюду. Уже не было очередей в пивных или у бочек, разве что, в жаркий день выстраивался хвост за Бадаевским пивом. Его пили всё время и почти все. Пиво пили у метро, в кинотеатрах, если те не были закрыты, как и многое тогда, в видеосалонах, в клубах, на дискотеках, в транспорте, просто на улицах, в парках, на работе – везде!
Когда Танюшка повзрослела и стала Татьяной Михайловной, она не раз в свой адрес слышала: «Всё рушилось! Такая страна развалилась! Такие заводы, институты ликвидировали!.. Лагеря позакрывались, санатории!.. Ни в Прибалтику теперь не съездишь, ни на Украину… Дети выросли потерянным поколением, люди в 40-50 лет остались без работы, все сбережения сгорели у людей, столько детей не родилось! А сколько девушек проститутками сделались! Сколько семей было обездолено! Многие на трёх работах трудились, случайными заработками перебивались!.. Голодали, с собой кончали, в городе настоящая война шла, эти финансовые пирамиды, бандитизм, детей похищали за выкуп, рэкетиры магазины и палатки сжигали, машины взрывали, людей убивали на улицах, а ты ностальгируешь!»
Татьяна Михайловна не отвечала. Спорить бесполезно, вот она и не спорила, так как каждый имеет право на точку зрения. Она думала совсем по-другому. Несмотря на то, что отец у Тани был номенклатурным, мать её была другой. Она украдкой, не дома, конечно, а где-нибудь у знакомых слушала на транзисторе, так называемые «вражеские голоса», едва пробивавшиеся через «глушилку» и общалась со свободомыслящей интеллигенцией. И позиция матери была гораздо ближе Татьяне, чем кондовые убеждения её отца. Она знала о том, что до Горбачёвской «Перестройки» и падения «Империи Зла», за железным занавесом хорошо жилось только жителям столиц, особенно москвичам, ленинградцам, да ещё и коммунистам (чем ближе к номенклатуре, тем больше привилегий). На периферии же, даже в Вологде(!), не было сливочного масла (разве что, на рынках), отвратительный кулинарный жир лежал в лотках на прилавках, а мясо, в Череповце, например, ещё в середине 80-х было по карточкам! «Великая Держава» была построена на костях тех, кого раздавило «красное колесо», катившееся по России с 1917-го года. И падение СССР - не следствие того, что, якобы, «пришли дерьмократы и всё разворовали», как злобствуют коммунисты, а того, что пришёл её логический конец. Экономика СССР поднялась на бесплатном труде миллионов зеков в сталинских лагерях, а когда «конвейер» посадок остановился, так как, прекратив репрессии, массово сажать перестали, то хозяйство ещё некоторое время удерживалось на страхе, который надолго засел в народном сознании. Административно-командный метод всё действовал, люди ещё как-то работали из-под палки, на остаточном страхе, но время шло, одно за другим подрастали следующие поколения, и бардак в стране всё усиливался. А как только вожжи отпустили, так всё и рухнуло, потому что страха перед властью уже не стало. Долго жить в страхе – этого никакая психика не выдержит. Всякому терпению есть предел. Людям надоело то, что их унижают постоянно и повсюду - в магазинах, столовых и кафе, медицинских учреждениях, сфере услуг, на работе, в транспорте… А в парикмахерских, гостиницах и ресторанах постоянно нет мест, в театрах нет билетов, кругом блат – у мясника, в институтах…»
И вот… - свобода! Долгожданная, вожделенная. Наслаждаясь ею, купаясь в ней, юная Таня, наслушавшаяся свою мать и сама ещё достаточно молодая мать её, Людмила Васильевна, тогда ещё не понимали того, что настоящая свобода может быть только внутренней. Тот самый дар – та, истинная свобода, свобода выбора, которую нам дал Бог, сотворив первого человека (он ею и воспользовался…). Внешней же свободы, то есть, воли, на самом деле, нет – это всё иллюзии. Ты моментально теряешь эту призрачную свободу, как только что-то случается - остался без жилья, без денег или потерялся в другом государстве, не зная языка, или лишился здоровья, зрения, конечностей, а, может быть, оказался в лесу и никак не можешь из него выбраться, умирая от страха перед возможными хищниками, холода и жажды…
Время относительной свободы 90-х было, конечно, сложное для подавляющего большинства русских (не «новых», конечно), но Таня ничего вокруг не замечала, погружённая в мир музыки, творчества, студенческой жизни, отчего глаза её горели и жила она легко, а, вот, старшему поколению в 90-х пришлось изрядно покрутиться на старости лет. Пострадал и Михаил Дмитриевич. Товарищ Звягин не просто перестал быть товарищем, потерял не просто место, но и статус, а своим партийным билетом мог, разве что, подтереться. Некогда весьма преуспевающий чиновник совсем растерялся в изменившейся стране. Не знал, что теперь ему делать, когда рухнула вся его система ценностей, не понимал, как ему быть после того, как «его ушли» на пенсию, а учреждение, где он занимал руководящую должность, закрыли. Он остался один в большой четырёхкомнатной квартире, где слонялся по комнатам, подобно медведю в зоопарке, постоянно кому-то звонил, просил, скандалил, писал, во все инстанции, куда-то ходил то жаловаться, то протестовать…
Между тем, инфляция сожрала все накопления семьи Звягиных. Господин Звягин стал ещё более невыносимым – ворчал, ругался, всё его раздражало, поэтому вслед за дочерью от него сбежала и жена, мать Тани, Людмила Васильевна. Она вернулась к своей матери и устроилась на две работы, помимо основной. Трудилась и днём, и вечерами, и по выходным.
Дольше всех продержалась бабушка Варя, пожилая мать Михаила Дмитриевича, но и она, в конце концов, из дома сына ушла и вернулась в свой сельский дом в Сосёнках, под Москвой.
Лишь раз в неделю бабушка Варя навещала сына, готовила ему и убирала квартиру. Больше его не беспокоил никто. Знать его никто не хотел, слышать и видеть. Таня отказывалась навещать отца. «Сыта по горло его террором!» - сердилась она, когда домашние предлагали ей помириться с папой. Даже тогда, когда скорая помощь увезла Михаила Дмитриевича в больницу с сердечным приступом, Таня ни разу не навестила отца в больнице, зато на грузовичке вывезла из его квартиры свои вещи, которые там ещё оставались. Слава Богу, отец не менял замки, и она беспрепятственно туда попала. Все вещи были вывезены.
У Татьяны вовсю шла изнурительная подготовка к защите дипломной работы – это была сложная и длинная ария, и она, буквально, не выходила из училища, без конца пила сырые яйца, панически боялась сквозняков, подцепить респираторное заболевание или вирус гриппа, носила медицинскую маску и байковый платок, чтоб защищать своё драгоценное горло, на которое Таня поставила всю свою жизнь.
Как назло, перед самой защитой умер педагог, готовивший её к дипломному выступлению, и перед самой защитой Татьяна осталась без руководителя, не зная, что делать. Она стала постоянно принимать успокоительное, чтобы на нервной почве не потерять голос, от чего ходила, сонная.
И вот, несмотря на все препоны, дипломную работу Татьяна благополучно защитила и, наконец-таки, окончила училище. Она стала петь на корпоративных вечеринках, в ресторане и прочих местах, чем и зарабатывала. Ей жилось весело, и она вдыхала воздух свободы полной грудью.
Прошло какое-то время, Михаил Дмитриевич вернулся из больницы домой, а в стране окончательно «всё смешалось», и бедняга, оставшийся у разбитого корыта, давно уже устал писать во все инстанции, трепыхаться, ругаться со всеми, замкнулся и подолгу угрюмо молчал, затворившись в квартире. Вероятно, он считал, что его жизнь закончилась где-то в 1991-1993-м годах, и винил во всех своих бедах новую власть, как многие, кто, будучи коммунистами, преуспевали при советах, а после распада Союза остались на бобах.
Таня отца своего никогда не любила, но только боялась его. А бояться она в принципе не любила. Свободолюбивая с детства, она, буквально, задыхалась, живя в квартире с авторитарным, властным человеком, который постоянно на неё давил. Поэтому Таня, уставшая от его ежедневного прессинга, сбежавшая из дома в никуда, лишь бы не жить с ним в одной квартире, не сочувствовала Михаилу Дмитриевичу и думала: «Поделом тебе, партайгеноссе сраный!» Она не задумывалась над тем, что, благодаря этому «партайгеноссе», она всё детство ела чёрную икру, ананасы, киви, клубнику и чернику круглый год, осетрину, крабов, морские гребешки, оленину, рябчиков, зайчатину и прочее, чего не было у большинства советских детей, носила красивую одежду, ездила в Пицунду, Сочи, Ялту и Коктебель каждое лето, ходила в хорошую школу, пользовалась прочими привилегиями, которые даже и не снились большинству её ровесников.
Однако, Таня злой не была. Она была обиженной на отца, и обида была настолько сильной, что она никак не могла её забыть. Однако, по просьбе бабушки Вари и мамы, занятой на трёх работах, Татьяна иногда стала-таки навещать отца, принося ему «гостинцы», и они даже стали разговаривать. И Таня с удивлением заметила то, что её невыносимый папа – тоже человек! Такой же человек, как и все! Напуганный, растерянный, огорчённый… ЧЕЛОВЕК! Она увидела то, что её отец, оказывается, способен разговаривать так же, как говорят нормальные люди. Нет уже его фирменного командного тона, стального взгляда, уже не требуется проходить мимо его кабинета на цыпочках. Он стал совершенно другим человеком. И Таня подавляла в себе желание отомстить ему, так как она считала подлостью добивать человека, которого уже не боишься, потому что его уже обезоружила и ранила жизнь. Это всё равно, что бить лежащего.
Со временем разговоры отца с дочерью были всё чаще и дольше. Как будто бы Михаил Дмитриевич навёрстывал упущенное, и общался с дочерью, хоть и поздно, но лучше поздно, чем никогда. Отец сильно изменился. Куда-то подевался начальственный лоск, из его походки и осанки ушла важность, а на его лице торчал один знак вопроса. Он часто рассказывал дочери о том, как он прожил свою жизнь, начиная с детства, проведённого в деревне Сосёнки, о своём отце, вернувшимся с фронта инвалидом, о том, как его братья и сёстры гибли кто от тифа, кто – попав под трактор. Он много рассказывал о том, как учился, как делал карьеру по партийной линии, и вдруг он однажды спросил у Татьяны:
- А когда ты вступишь в партию?
- Какую ещё партию, папа?! – с удивлением спросила Таня,
- Партия у нас одна! – серьёзно ответил отец, - ну, так, когда?
- Как только, так сразу! – машинально отбрехалась Таня. Она не знала, что ему на это сказать. А Михаил Дмитриевич укоризненно покачал головой. Это был первый тревожный звоночек.
Таня приходила к отцу ещё и ещё, а он продолжал рассказывать ей о том, как он жил и живёт теперь, рассказывал и о том, что ему снится, и это было непривычно от него слышать. Он говорил: «По утрам я просыпаюсь от того, что у меня на груди сидит какое-то животное, похожее на лису, но со змеиным языком и пьёт мою кровь. Или вдруг рисунок на обоях превращается в клубок копошащихся змей…» Его рассказы становились всё длиннее, он стал перескакивать с темы на тему, забывая о том, что хотел сказать, и Таня теряла нить разговора. Отец становился всё неряшливее, всё больше опускался, а речь его становилась всё бессвязнее и очень походила на бред. Он говорил: «А когда мы были в Луксоре… Египет – очень красивая страна! Там были древние фрески, их затопили, когда строили канал… а помнишь Калязин? Там тоже деревню, нет, даже город затопили. Одна колокольня торчит из воды. Водохранилище! А там мелко! Как в лягушатнике… Знаешь, что такое лягушатник? Это детский водоём для купания малышей. Вот и тебя, маленькую, мы купали. В ванночке. Попка у тебя была толстенькая! А теперь ты слишком худенькая. Надо лучше питаться. Ешь побольше осетровой икры. Она калорийная! Кстати, почему икры не стало? Обязательно в следующий раз принеси мне большую банку икры из Елисеевского, с заднего хода, ну ты помнишь, у Соколова. Кстати, привет ему от меня передай, не забудь! Давно я икры не ел…» Он забыл о том, что Соколова, директора Елисеевского гастронома уже давно нет на свете, потому что его расстреляли.
В другой раз Таня решила не обменивать доллары на рубли и принесла отцу пару стодолларовых купюр. Увидев американские деньги, тот вскрикнул от ужаса: «Таня! Ты сошла с ума?! Откуда у тебя валюта?! Тебя ж посадят! Скорее унеси это и спусти в унитаз! Нет, стой! Лучше сожги!»
Больше Таня ему «баксы» не приносила. Перед визитом к нему заходила в «обменник» (пункт обмена валюты) и давала отцу «деревянные», на которые тот смотрел удивлённо: «Что это за деньги? Миллион?! Боже мой! Откуда миллионы у тебя? Тысяча рублей монеткой? Как это?!» Это были второй и третий звоночки. Но Таня списала это на то, что отец стареет, не выходит из дома и не в курсе новостей.
Четвёртый звоночек прозвенел через месяц. Татьяна по просьбе мамы и бабушки несла отцу «передачи». Войдя во двор бывшего номенклатурного дома сталинской архитектуры, девушка вдруг увидела своего папу. Он резко постарел, волосы его поредели, поседели и отрасли. Кроме того, он отпустил бороду. Тане бросилась в глаза его странная поза и нелепая одежда. Похоже, он надел бабушкину старую кофту наизнанку. Кроме того, стоял он в самом центре большой лужи. Подойдя ближе, Таня сказала: «Папа, пойдём домой! Зачем ты встал в лужу? Ноги промочишь!» И вдруг он ответил: «Какой же я папа? Разве не видно, что я - маленький мальчик? Мне всего восемь лет! Отведи меня к маме. Я домой хочу…» И Таня, молча, отвела его в квартиру. Этого она не ожидала. «Неужели он сошёл с ума?!»
Когда Татьяна вошла в квартиру, где выросла, её поразило то, как там, оказывается, неуютно. Она раньше этого не замечала. Чрезмерно много книг, громоздкой мебели, пыль и беспорядок… в её комнате почти пусто, так как она оттуда всё вывезла.
Отец сказал: «Хочу пи-пи!» и протопал в уборную. Таня выложила переданные ему бабушкой, вещи и продукты. Кое-что убрала в холодильник и быстро покинула квартиру, пока в туалете ещё слышался звук струи.
Михаила Дмитриевич перестал адекватно отвечать на звонки, что-то бормочет в трубку, свистит и поёт фальцетом «Вихри враждебные веют над нами». Дверь никому не открывает, в квартиру никого не пускает. Дважды он был замечен в резиновых сапогах и плаще-дождевике на помойке, с которой он что-то брал и складывал в два огромных клетчатых баула, в которых «челноки» перевозили товары. «Челноками» в 90-х стали называться торговцы, привозящие из-за границы вещи в таких пластиковых полосатых или клетчатых тюках, чтобы торговать ими на вещевых рынках. Таких стихийно образованных вещевых рынков по Москве стало много.
В том, что Михаил Дмитриевич сошёл с ума, сомнений ни у кого не было, и Тане даже стало страшно из-за того, что ей могли передаться его гены, а, значит, тоже могут быть проблемы с психикой. «Не дай, Бог, такой беды!» - думала она в смятении.
А, между тем, жизнь продолжалась. Всё шло, как обычно. Таня неплохо зарабатывала, выступая, и деньги у неё были. Мать и бабушку она навещала каждую неделю и подкидывала им деньжат и провизию. Она заметила то, что мама ходит в прохудившейся обуви и не меняет хоть и очень элегантное, французское, от Кардена, но старое и единственное, пальто уже более 10-ти лет. Причём, носит она его и осенью, и зимой, и весной. И тогда Таня накупила ей целый ворох тряпья. В последнее время, она много покупала у «челноков», каждый раз, в очередном приступе мании неудержимого шопинга. Конечно, китайский и турецкий ширпотреб – это не французская прелесть, зато в пуховике с капюшоном, отороченном лисьим мехом, тепло стоять на автобусной остановке даже в 35-градусный мороз. Тёплые, удобные сапоги с комфортной колодкой, утеплённые джинсы, термобельё, симпатичные толстовки и свитера с орнаментом сделали жизнь матери удобной, чем повысили её качество. Шоппинг – это ещё одна болезнь нового времени. Накупишь, нахватаешь, а потом раздариваешь подругам, сёстрам, тётушкам, матери... Подкинула Таня маме ещё и новый большой холодильник, и микроволновую печь. Они только что появились в продаже, были модной вещью и стоили дорого.
Михаил Дмитриевич надолго выпал из поля их зрения и прошло более полугода. Бабушка Варя заболела, и Таня с матерью навещали её в больнице. Тане уже не охота стало навещать отца, так как им было не до него, у Тани – работа, у матери – тоже работа, причём, не одна, да ещё и больная свекровь на руках, и, в результате, отец оказался совершенно заброшен. Всё это время его не беспокоил никто. Но его родные тогда ничего об этом не знали. Он стал неконтактным и угрюмым. Затворился в квартире и почти не выходил из неё. Дверь никому не открывает, в квартиру никого не пускает. В том, что отец сошёл с ума, сомнений уже не было ни у кого.
Бабушка болела долго, все деньги уходили на её реабилитацию. Она была настолько слаба, что постоянно лежала. Людмила Васильевна занималась её лечением и обещала ей присмотреть за отцом, но постоянно о нём забывала. У неё уже не было на это сил.
Между тем, отец давно уже не подавал никаких внешних признаков жизни. Ни слуху о нём всё это время не было, ни духу! К телефону он не подходил. Да Таня ему и не звонила. Волновалась бабушка Варя, а невестка её успокаивала, обещая проверить, как он там.
И вот, Людмила Васильевна решилась проведать мужа. Придя в дом, где они раньше жили всей семьёй, она, прежде всего, с удивлением почуяла в номенклатурном сталинском доме очень сильный, острый до слёз, запах помойки. Она нажала на кнопку звонка. Никто ей не открыл. Людмила Васильевна звонила и звонила, потом принялась энергично стучать. И тут же, услышав то, что в дверь звонят и барабанят, из соседних квартир стали выходить крайне недовольные и предельно раздражённые люди и начали кричать, что больше не могут жить «в таких жутких, нечеловеческих условиях», потому что они «болеют и задыхаются». Действительно, по лестничной клетке, ощутимо распространялась жуткая вонь, которую просто невозможно было выносить. Дверь никто не открывал, и, полная самых плохих мыслей, Людмила Васильевна достала из сумки ключ и принялась открывать. Замок поддался, но массивная дверь открылась не полностью. Что-то было в прихожей нагромождено и не давало двери открыться. При этом, из квартиры хлынула такая нечеловечески-чудовищная вонища, что, вскрикнув от ужаса, дама отпрянула от двери, зажав нос шарфиком. Квартира была вся забита мусором, зачем-то принесённым с помойки. Продолжая зажимать нос, она от соседей позвонила сразу по нескольким телефонам, в том числе, конечно, и Тане, затем они звонили в милицию, МЧС, скорую психиатрическую, на санитарно-эпидемиологическую станцию и вызывали спец. службу. Люди приехали в каких-то странных одеяниях, больше всего похожих скафандры то ли с респираторами, то ли противогазами и вывозили из квартиры центнеры мусора, которые обезумевший Михаил Дмитриевич натаскал с помоек и жил в мусоре, прорывая в нём норы.
Таня въехала на мотоцикле во двор вскоре после маминого звонка, чтобы её поддержать. Приехала машина скорой психиатрической помощи. Из этой норы в мусоре товарища Звягина выманили на кусок хлеба, он, отощавший и обросший, с чёрными от грязи, страшно загнутыми по спирали, когтями, оттуда вылез, и его тут же схватили и повязали санитары. Не сразу узнала Таня в этом существе, потерявшем человеческий облик, своего отца. Он визжал, кусался, ему удалось вырваться из рук санитаров, и он набросился, было, на супругу, которая стояла в оцепенении, не веря своим глазам. Своего мужа она не узнавала. Когда он к ней подскочил, потрясая грязными кулаками, она истошно заорала, выкатив, полные ужаса, глаза и открыв огромный красный рот. Если бы не люди вокруг, то неизвестно, что могло бы случиться. Но поскольку на сумасшедшего снова налетели со всех сторон, пытаясь схватить за руки, он, грязно ругаясь, резво подскакивая, помчался к помойке и запрыгнул в мусорный бак. Санитары и мужчины из соседних квартир бросились вслед за ним, бак опрокинули, выволокли из него господина Звягина, но ему снова удалось вырваться от них, и он дикими скачками, куда-то от них помчался. Ужасно грязный, полуголый и тощий человек с лохматыми патлами длинных седых волос вокруг лысины и клокастой бородой выскочил на дорогу, чуть не попав под колёса автомобиля. Когда Таня поняла, кто это, она пришла в ужас. Между тем, её отца снова поймали, схватили и держали несколько человек, крепко связав смирительной рубашкой, как упаковывают буйных. Затем его, изо всех сил рвущегося на волю, затолкали в перевозку и отправили в психлечебницу.
Когда отца увезли, мать и дочь наблюдали за тем, как из подъезда вытаскивали большие чёрные мешки с мусором и кидали их в мусоровозы, чтобы сразу везти на свалку. Мебель отправилась туда же, так как вся она была в испражнениях. Содрали и обои, все в коричневых мазках. Потом они по этой же причине высаживали оконные рамы - отец использовал свои испражнения в качестве оконной замазки. Мусор долго выгребали из квартиры, которая была безнадёжно испорчена и требовала капитального ремонта. После вывоза мусора, помещение обработали чем-то вонючим, и туда стало невозможно войти из-за едкого химического запаха. Пахло химией в подъезде, на лестнице, и даже во дворе, так как в квартире Звягина была не только вынесена вся сантехника, плита, холодильник, но и были высажены оконные рамы. Но соседи не ругались, так как это было временно и, всё же, лучше, чем терпеть более полугода невыносимый запах дерьма да тухлятины. Да и насекомые замучили жильцов дома, как их ни травили, они, всё равно, бегали по всему подъезду.
Михаил Дмитриевич Звягин лечился долго, а вышел из больницы с инвалидностью, на лекарствах и очень тихим. В квартире к тому времени сделали ремонт. Главу семьи вернули в его кабинет, семья воссоединилась. Жизнь потекла дальше, потому что всё проходит. Прошло и это.